tseytlin | (no subject)

Ребёнок Итамар родился в конце ноября. Правда, он тогда не был Итамаром. У него не было ни имени, ни подготовленного места в этой жизни. И мы тоже были катастрофически не готовы к его появлению. Он опередил дату своего рождения на два месяца.

В общем-то, такое случается сплошь и рядом. Об этом часто слышишь и читаешь. Семь месяцев – вполне себе срок, недоношенные дети выживают и вырастают. А сколько знаменитостей родились до срока. Кстати, только в русском языке слово «недоносок» имеет ярко отрицательную коннотацию.
В теории, конечно, всё это очень хорошо. Пока не случается с тобой самим. Пока в твоих руках не оказывается этот маленький комочек мяса, отдалённо напоминающий человека.
Вся обстановка, которая создаётся вокруг него с момента его рождения, не способствует оптимизму. Даже не с рождения, а гораздо раньше. Когда в родильном отделении приходят к однозначному выводу, что роды состоятся. Врачи многозначительно поджимают губы и говорят друг другу: «ну что же, вызываем бригаду из отделения недоношенных». Всё, приговор оглашён. Тебе только остаётся ждать исполнения.

Вообще-то нам повезло. Ребёнок был достаточно маленьким для того, чтобы роды прошли легко и быстро. Но он был и достаточно большим для того, чтобы начать дышать самостоятельно. Стояли наготове инкубатор и система искусственной вентиляции лёгких. Но она не понадобилась. Он вышел на свет и, по прошествии двух секунд, закричал. Но порядок таков, что его всё равно кладут в инкубатор и везут в отделение для недоношенных. А я должен пойти вместе с ними. Для того, чтобы запомнить дорогу. Дорогу туда, где мой ребёнок будет жить в течении ближайшего месяца. И где мы с женой тоже почти пропишемся.

* * *

Говорят, что когда с тобой что-то подобное происходит, то на начальном этапе ты ещё не можешь ощутить всю тяжесть случившегося. Твоё сознание пребывает в шоке. И только потом, когда первичный шок проходит, событие наваливается на тебя со всей тяжестью.

Так вот: всё это ерунда. Я не знаю, что именно ощущает женщина, пережившая такие роды. Наверное, биология её организма действительно предусматривает подобного рода защиту от стрессов. Но у меня никакого шока не было. Несмотря на общую усталость и отупение и бессонную ночь. Пока я тупо брёл по бесконечным коридорам больницы за коляской с инкубатором, мне казалось, что внутри у меня рушатся какие-то перегородки. Старая жизнь неожиданно закончилась. Я просто не был к этому готов. Начинался новый период – страшный и неведомый.

Отделение недоношенных юридически относится к другой больнице. То есть, рожали мы в «Бейлинсон», а ребёнка увезли в «Шнайдер». Хоть и обе они расположены на территории одного и того же комплекса, и пути между ними – пять минут. Когда я вернулся обратно в «Бейлинсон», Лера была ещё в родилке. Очень скоро с ней закончили перевели в комнату ожидания. Там обычно держат два часа. Она лежала и восстанавливала свои силы, а мне, в общем-то, было нечего делать. Тогда я снова пошёл в «Шнайдер». Снова посмотрел на ребёнка. Он лежал в инкубаторе, опутанный проводами и трубками, и спал. Здесь я тоже был лишним. Ощущение ненужности и невозможности куда-то приложить свои силы – это очень тяжело. Не так-то просто заставить себя функционировать, как будто ничего особенного не происходит.

Я снова вернулся к Лере, и вскоре её перевели наверх, в послеродовое отделение. Мы здесь были почти четыре года назад, когда родился Рон. Как будто не прошло этих лет. Её осмотрели, выделили ей палату и уложили на кровать. Она должна была спать и восстанавливаться, а для меня снова не было никакого дела. Впрочем, до утра оставалось не так уж много времени. И я поехал домой.

Я понимал, что самое правильное, что я могу сделать – это как можно скорее втянуться в какую-либо рутинную деятельность. Придя домой, я принял душ и лёг спать, несмотря на то, что спать мне оставалось не больше полутора часов. Я проснулся как обычно в семь утра, поднял Рона и повёл его в сад.